Copenhagen Trilogy Quotes

Childhood is long and narrow like a coffin, and you can’t get out of it on your own.

Meanwhile I am only twenty years old, and the days descend on me un-noticeably like dust, each one just like the rest.

childhood falls silently to the bottom of my memory, that library of the soul from which I will draw knowledge and experience for the rest of my life.

Yes, all of this is sorrow. But leave a little love burning always like the small bulb in the room of a sleeping baby that gives him a bit of security and quiet love though he doesn’t know what the light is or where it comes from.

That’s the worst thing about grownups, I think – they can never admit that just once in their lives they’ve acted wrongly or irresponsibly. They’re so quick to judge others, but they never hold Judgement Day for themselves.

It bothers me a lot that I don’t seem to own any real feelings anymore, but always have to pretend that I do by copying other people’s reactions. It’s as if I’m only moved by things that come to me indirectly. I can cry when I see a picture in the newspaper of an unfortunate family that’s been evicted, but when I see the same ordinary sight in reality, it doesn’t touch me. I’m moved by poetry and lyrical prose, now as always – but the things that are described leave me completely cold. I don’t think very much of reality.

Wherever you turn, you run up against your childhood and hurt yourself because it’s sharp-edged and hard, and stops only when it has torn you completely apart. It seems that everyone has their own and each is totally different. My brother’s childhood is very noisy, for example, while mine is quiet and furtive and watchful. No one likes it and no one has any use for it.

I always think there is a mystical understanding between the moon and the street, like between two sisters who have grown old together and no longer need any language to communicate with each other.

Time passed and my childhood grew thin and flat, paperlike. It was tired and threadbare, and in low moments it didn’t look like it would last until I was grown up.

and I always dream about meeting some mysterious person who will listen to me and understand me. I know from books that such people exist, but you can't find any of them on my childhood street.

Childhood is dark and it’s always moaning like a little animal that’s locked in a cellar and forgotten. It comes out of your throat like your breath in the cold, and sometimes it’s too little, other times too big. It never fits exactly. It’s only when it has been cast off that you can look at it calmly and talk about it like an illness you’ve survived.

The echo of a great love is like the echo of a huge dog’s barking in an empty Jerusalem house marked for demolition.

And I want so badly to own my own time instead of always having to sell it.

Only my penis is still free and happy, no good for sword fights and no good for any work, or even for hanging things on, or for digging trenches. Praise be to God that it is so.

On the sly, you observe the adults whose childhood lies inside them, torn and full of holes like a used and moth-eaten rug no one thinks about anymore or has any use for. You can’t tell by looking at them that they’ve had a childhood, and you don’t dare ask how they managed to make it through without their faces getting deeply scarred and marked by it. You suspect that they’ve used some secret shortcut and donned their adult form many years ahead of time. They did it one day when they were home alone and their childhood lay like three bands of iron around their heart, like Iron Hans in Grimms’ fairy tale, whose bands broke only when his master was freed. But if you don’t know such a shortcut, childhood must be endured and trudged through hour by hour, through an absolutely interminable number of years. Only death can free you from it, so you think a lot about death, and picture it as a white-robed, friendly angel who some night will kiss your eyelids so that they never will open again.

My love turns me like a salt sea, it seems, Into sweet drops of autumn’s first rain. I’m brought to you slowly as I fall. Take me in. For us there’s no angel who will come to redeem. For we are together. Each of us alone.

Nadja, who is always hunting for a man, but always the wrong one, is trying to get together with Ebbe’s brother Karsten, who she would fit like a ring in his nose.

Jokin ahdistaa rintaani kun kiipeän portaita ylös. Ihmiselämän nurja puoli ammottaa entistä avoimempana minua vasten, ja sitä on entistä vaikeampi kattaa niillä kirjoittamattomilla, vapisevilla sanoilla joita sydämeni aina kuiskaa.

Someday I’ll write down all of the words that flow through me. Someday other people will read them in a book and marvel that a girl could be a poet, after all . . . I want so badly to write down the words, but where in the world would I hide such papers?

My classmates find me unceasingly, overwhelmingly comical, and I've gotten used to the clown role and even find a sad comfort in it, because together with my confirmed stupidity, it protects me against their peculiar meanness toward anyone who is different.

Childhood is dark and it's always moaning like a little animal that's locked in a cellar and forgotten. It comes out of your throat like your breath in the cold, and sometimes it's too little, other times too big. It never fits exactly. It's only when it has been cast off that you can look at it calmly and talk about it like an illness you've survived.

A gyerekkor hosszú és szűk, mint egy koporsó, és egyedül nem lehet kijutni belőle.

Ohne, dass ich es weiß sinkt meine Kindheit leise auf den Grund der Erinnerung. Diese Seelenbibliothek aus der ich bis an mein Lebensende wissen und Erfahrungen schöpfen werde

Childhood is long and narrow like a coffin, and you can't get out of it on your own.

Eine Hure ist eine Dame, die es für Geld macht, was mir viel mehr einleuchtet, als es umsonst zu machen.

Детство — оно длинное и тесное, как гроб, и без посторонней помощи из него не выбраться.

Every person has their own truth just as every child has their own childhood.

Nu vallen de laatste resten van mij af als schilfers van een door de zon verbrande huid en eronder komt een ongepaste, onmogelijke volwassene tevoorschijn. Ik lees in mijn poesiealbum terwijl de nacht langs het raam wandelt en zonder dat het doorheb, glijdt mijn kindertijd stilletjes naar de bodem van mijn herinneringen, die bibliotheek van het gemoed, waaruit ik voor de rest van mijn hele bestaan kennis en ervaring zal opdiepen.

In the Middle of This Century” In the middle of this century we turned to each other With half faces and full eyes like an ancient Egyptian picture And for a short while. I stroked your hair In the opposite direction to your journey, We called to each other, Like calling out the names of towns Where nobody stops Along the route. Lovely is the world rising early to evil, Lovely is the world falling asleep to sin and pity, In the mingling of ourselves, you and I, Lovely is the world. The earth drinks men and their loves Like wine, To forget. It can’t. And like the contours of the Judean hills, We shall never find peace. In the middle of this century we turned to each other, I saw your body, throwing shade, waiting for me, The leather straps for a long journey Already tightening across my chest. I spoke in praise of your mortal hips, You spoke in praise of my passing face, I stroked your hair in the direction of your journey, I touched your flesh, prophet of your end, I touched your hand which has never slept, I touched your mouth which may yet sing. Dust from the desert covered the table At which we did not eat But with my finger I wrote on it The letters of your name.

...apám elismerően mondja, hogy "a Victor Hugó nagyon jó író", fontoskodva kioktatom: Apa rosszul mondja a nevét. Ügónak ejtik. Leszarom, hogy ejtik, mondja apám rezzenéstelenül. Minden nevet úgy kell ejteni, ahogy le van írva. A többi csak felvágás.

Aikuisten lapsuus roikkuu repaleisena ja puhkottuna heidän sisimmässään kuin käytetty ja koinsyömä matto jota kukaan ei ajattele eikä tarvitse. Heistä ei näe että heillä on ollut lapsuus, eikä heiltä uskalla kysyä miten he käyttäytyivät päästäkseen sen läpi ilman että se jätti heidän kasvoihinsa syviä arpia ja jälkiä.

My son, again you worry me. From time to time you worry me, so regularly it should calm me. I remember once, when you were little, we saw a fire together in a big hotel. The flames and the water and the smoke, the wailing and the shouting and the madly flashing lights, all these saved me from lots of talk on what life is. And we stood in silence. I ask myself where my father hid his fear, perhaps in a closed closet or some other place beyond the reach of children, perhaps deep in his heart. But now again you worry me. I’m always looking for you, this time among the mists of the Upper Galilee. I am a mist father. And the child is no more, for he is already grown.

A Tourist On a great rock by the Jaffa Gate sat a golden girl from Scandinavia and oiled herself with suntan oil as if on the beach. I told her, don’t go into these alleys, a net of bachelors in heat is spread there, a snare of lechers. And further inside, in half-darkness, the groaning trousers of old men, and unholy lust in the guise of prayer and grief and seductive chatter in many languages. Once Hebrew was God’s slang in these streets, now I use it for holy desire.

Slowly, numbed, I walk through the city's spring, the others' spring, the others' joyous transformation, the others' happiness. I'll never be famous, my poems are worthless. I'll marry a stable skilled worker who doesn't drink, or get a steady job with a pension. After that deadly disappointment, a long time passes before I write in my poetry album again. Even though no one else cares for my poems, I have to write them because it dulls the sorrow and longing in my heart.

Like high mountain climbers who set up a base in the valley at the foot of the mountains and another camp and camp number two and camp number three at various heights on the road to the peak, and in every camp they leave food and provisions and equipment to make their last climb easier and to collect on their way back everything that might help them as they descend, so I leave my childhood and my youth and my adult years in various camps with a flag on every camp. I know I shall never return, but to get to the peak with no weight, light, light!

In the Middle of This Century" In the middle of this century we turned to each other With half faces and full eyes like an ancient Egyptian picture And for a short while. I stroked your hair In the opposite direction to your journey, We called to each other, Like calling out the names of towns Where nobody stops Along the route. Lovely is the world rising early to evil, Lovely is the world falling asleep to sin and pity, In the mingling of ourselves, you and I, Lovely is the world. The earth drinks men and their loves Like wine, To forget. It can't. And like the contours of the Judean hills, We shall never find peace. In the middle of this century we turned to each other, I saw your body, throwing shade, waiting for me, The leather straps for a long journey Already tightening across my chest. I spoke in praise of your mortal hips, You spoke in praise of my passing face, I stroked your hair in the direction of your journey, I touched your flesh, prophet of your end, I touched your hand which has never slept, I touched your mouth which may yet sing. Dust from the desert covered the table At which we did not eat But with my finger I wrote on it The letters of your name.

Мама стоит вся в черном тюле, усыпанном сотнями сияющих блесток. Они опадают так же легко, как и ее хрупкое счастье. Отец знает, что я всё слышала, и подсаживается ко мне, в его добрых грустных глазах – неуверенность. Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? – неловко спрашивает он. Королевой ночи, отвечаю я с обидой, потому что рядом именно тот «Дитлев», который всегда портит удовольствие моей маме. Кстати, позже Эдвин признается, что стихотворения хорошие. Вот если бы только их написал кто-то другой, а не я. Когда знаешь, что всё там сплошная ложь, считает он, остается лишь смеяться до смерти. Я радуюсь его похвале, а слова про ложь мне безразличны. Я знаю, что иногда приходится лгать, чтобы вывести правду наружу. В одном журнале я вычитала строчку: “сиди и пялься на два кулака, что Господь сотворил так умело”. Это стихотворение о безработных, и оно напоминает мне об отце. Незаметно наблюдаешь за взрослыми, чье детство затаилось внутри, драное и дырявое, словно проеденный молью половик, о которым все позабыли и больше им не пользуются. По ним не скажешь, что у них вообще было детство, и не решаешься спросить, как им удалось вырваться из него без глубоких шрамов и отметин на лице. Впору заподозрить, что они воспользовались потайным ходом и облачились во взрослую форму многими годами раньше. Из детства не вырваться, оно липнет к тебе, будто запах. Он исходит и от других детей, и у каждого детства он свой, особенный. Но собственного запаха не замечаешь, и иногда становится страшно, что у тебя он хуже, чем у других. Детство – оно длинное и тесное, как гроб, и без посторонней помощи из него не выбраться. Однажды я спросила: “причитания” – папа, что это значит? Я нашла это выражение у Горького, и оно очень понравилось мне. Отец долго думал, поглаживая вздернутые кончики усов. Это русское понятие, произнес он. Означает боль, одиночество, печаль. Он, гордость семьи, заколачивает гвозди в доску. Это занятие для мальчиков, а девочкам нужно просто выйти замуж и родить детей. Они должны быть обеспечены, и больше им нечего ждать и не на что рассчитывать. Я поднимаю на нее глаза и одновременно осознаю несколько вещей: она меньше других взрослых женщин, моложе других матерей и боится мира за пределами нашей улицы. И в момент, когда мы вместе боимся его, она готова нанести мне удар со спины. В те редкие моменты, когда отец по-настоящему сердится на нее, он уверяет, что всё в ней – сплошная ложь, но я знаю, что это не так. Я знаю, что у каждого человека своя правда, как у каждого ребенка – свое детство.

Я и сама не знаю, хороши ли они. Отдай ему, нетерпеливо произносит брат, и я неуверенно протягиваю альбом. Пока Торвальд перелистывает страницы и читает, серьезно насупившись, я попадаю в совершенно новый пласт бытия. Я одновременно возбуждена, тронута и напугана, и кажется, что альбом – это трепещущая, живая часть меня самой, которую можно уничтожить одним-единственным безжалостным ранящим словом. Торвальд читает в тишине, и на его лице нет и следа улыбки. Наконец он захлопывает альбом, с восхищением поднимает на меня светло-голубые глаза и решительно произносит: они дьявольски хороши! У брата я никогда не засиживаюсь: между словами мы делаем длинные паузы, и моему уходу он радуется не меньше, чем нашей встрече. Последняя весна моего детства холодная и ветреная. На вкус она напоминает пыль и пахнет мучительным расставанием и изменениями. Будущее – чудовищный, могущественный колосс, который скоро обрушится и раздавит меня. Мое изорванное в клочья детство треплется вокруг меня, и стоит залатать одну дыру, как тут же появляется новая. От этого я становлюсь ранимой и раздражительной. Вообще-то отец написал за меня много работ и получил за них хорошие оценки от фрекен Маттиасен. Схема не давала осечки, пока он не завершил работу об Америке словами: “Америка считается страной свободы. Раньше эта свобода означала преданность самому себе, своей работе и своей земле. Сейчас это свобода умереть с голода, если у тебя нет денег на еду”. Что, ради всего святого, спросила моя учительница, ты имеешь в виду под этим нравоучением? Объяснить я не смогла, и только за старания нам поставили “очень хорошо”. Нет, я не могу продолжить учебу, и от детства моего осталось совсем немного. Размышляя о будущем, я каждый раз наталкиваюсь на глухую стену, поэтому мне хочется растянуть свое детство подольше, насколько возможно. Я считала, что стихи затягивали проплешины детства новой тонкой кожицей, которая скрывалась под еще не вполне отвалившейся от раны коркой. Составится ли из стихов мой взрослый образ? Моей единственной отрадой в этом ненадежном, зыбком мире были стихи: Молодой, счастливой и веселой, С шутками и смехом я жила Свежей и цветущей розой. Ныне ж я забыта и стара. Мне исполнилось двенадцать лет. Время шло, и детство становилось тонким и плоским, как бумага. Оно было уставшим и изношенным, и в трудные моменты казалось, что оно не продержится до моего взросления. И все вокруг это замечали. отец берет том двумя пальцами и произносит с нескрываемым отвращением: тебе нельзя его читать. Он был ненормальным! Я знаю: быть ненормальным – ужасно, мне и самой сложно притворяться, что я нормальная. Мне приходится выискивать это выражение неземного счастья в прозе, потому что отцу не нравится, когда я таскаю домой из библиотеки поэтические сборники. Пустое увлечение, говорит он презрительно, в стихах нет ничего общего с реальностью. Меня никогда не интересовала реальность, я никогда не писала о ней стихов. Глядя на нее, на фрекен Клаусен, фрекен Моллеруп и директрису из старой школы, похожую на ведьму, я укрепляюсь в мысли, что только плоскогрудые женщины добиваются хоть какого-то влияния на работе. улыбается она и треплет меня по голове. Мне не стыдно, что она поправляет меня, но когда я возвращаюсь домой с томиком “Отверженных” и отец одобрительно говорит: Виктор Гюго, да, он хорош! – я поучительно и важно отзываюсь: отец неправильно произносит, его зовут Юго. Мне без разницы, как его зовут, отвечает отец спокойно, все имена нужно произносить, как они написаны. А остальное – бахвальство. Нет никакого смысла пересказывать родителям, что говорят люди не с нашей улицы.

A legtöbb felnőtt azt mondja, hogy boldog gyerekkora volt, és talán még el is hiszik, de nekem aztán mondhatják. Szerintem csak sikerült elfelejteniük.

Throughout the whole long friendship, I’m always afraid of revealing myself to Ruth. I’m afraid that she’ll discover how I really am. I make myself into her echo because I love her and because she’s the strongest, but deep inside I am still me.

Childhood is long and narrow like a coffin, and you can’t get out of it on your own. It’s there all the time and everyone can see it just as clearly as you can see Pretty Ludvig’s harelip. [...] You can't get out of childhood, and it clings to you like a bad smell. You notice it in other children – each childhood has its own smell. You don't recognize your own and sometimes you're afraid that it's worse than others'. You’re standing talking to another girl whose childhood smells of coal and ashes, and suddenly she takes a step back because she has noticed the terrible stink of your childhood.

I look up at the cloudless, silken sky and open the window in order to be even closer to it. It's as if God slowly lowers His gentle face over the earth and His great heart beats softly and calmly, very close to mine. I feel very happy, and long, melancholy lines of verse pass through my soul. They separate me, unwillingly, from those I should be closest to.

She is smaller than other adult women, younger than other mothers, and there’s a world outside my street that she fears. And whenever we both fear it together, she will stab me in the back.

Ole iloinen, jos edes unessa saat elää lapsuuden keväät.

Our life of joy turns to a life of tears, our life eternal to a life of years. Our life of gold became a life of brass. Through two points only one straight line can pass.