Saltykov Shchedrin Quotes

Idealism is the despot of thought, just as politics is the despot of will.

The passion for destruction is also a creative passion.

Ежели человек, произведший в свою пользу отчуждение на сумму в несколько миллионов рублей, сделается впоследствии даже меценатом и построит мраморный палаццо, в котором сосредоточит все чудеса науки и искусства, то его все-таки нельзя назвать искусным общественным деятелем, а следует назвать только искусным мошенником.

...she knew from school that that sort of literature was boring: Gorky was correct but somehow ponderous; Mayakovsky was very correct but somehow awkward; Saltykov-Shchedrin was progressive, but you could die yawning if you tried to read him through; Turgenev was limited to his nobleman's ideals; Goncharov was associated with the beginnings of Russian capitalism; Lev Tolstoi came to favor patriarchal peasantry—and their teacher did not recommend reading Tolstoi's novels because they were very long and only confused the clear critical essays written about him. And then they reviewed a batch of writers totally unknown to anyone: Dostoyevsky, Stepnyak-Kravchinsky, and Sukhovo-Kobylin. It was true that one did not even have to remember the titles of their works. In all this long procession, only Pushkin shone like a sun.

Так, например, градоначальники времен Бирона отличаются безрассудством, градоначальники времен Потемкина -- распорядительностью, а градоначальники времен Разумовского -- неизвестным происхождением и рыцарскою отвагою. Все они секут обывателей, но первые секут абсолютно, вторые объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу. Такое разнообразие мероприятий, конечно, не могло не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской жизни; в первом случае, обыватели трепетали бессознательно, во втором -- трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем -- возвышались до трепета, исполненного доверия.

По совести говорю: общество, в котором «учение о шкуре» утвердилось на прочных основаниях, общество, которого творческие силы всецело подавлены, одним словом: случайность — такое общество, какие бы внешние усилия оно ни делало, не может прийти ни к безопасности, ни к спокойствию, ни даже к простому благочинию. Ни к чему, кроме бессрочного вращания, в порочном кругу тревог, и в конце концов… самоумерщвления.

Слово — серебро, молчание — золото; так гласит стародавняя мудрость. Не потому молчание приравнивается злату, чтоб оно представляло невесть какую драгоценность, а потому что, при известных условиях, другого, более правильного, выхода нет. Когда на сцену выступает практическое сердцеведение, то я, прежде всего, рассуждаю так: вероятно, в данную минуту обстоятельства так сложились, что без этого обойтись невозможно. Но в то же время не могу же я заглушить в своем сердце голос той высшей человеческой правды, который удостоверяет, что подобные условии жизни ни нормальными, ни легко переживаемыми назвать не приходится. И вот, когда очутишься между двумя такими голосами, из которых один говорит: «правильно!», а другой: «правильно, черт возьми, но несносно!», вот тогда-то и приходит на ум: а что, ежели я до времени помолчу! И помолчу, потому что и без меня охотников говорить достаточно…

Заперся Бородавкин в избе и начал держать сам с собою военный совет. Хотелось ему наказать «навозных» за их наглость, но, с другой стороны, припоминалась осада Трои, которая длилась целых десять лет, несмотря на то, что в числе осаждавших были Ахиллес и Агамемнон. Не лишения страшили его, не тоска о разлуке с милой супругой печалила, а то, что в течение этих десяти лет может быть замечено его отсутствие из Глупова, и притом без особенной для него выгоды. Вспомнился ему по этому поводу урок из истории, слышанный в детстве, и сильно его взволновал. "Несмотря на добродушие Менелая, — говорил учитель истории, — никогда спартанцы не были столь счастливы, как во время осады Трои; ибо хотя многие бумаги оставались неподписанными, но зато многие же спины пребыли невыстеганными, и второе лишение с лихвою вознаградило за первое"…

Долго ходил он взад и вперед по комнатам и все думал, Что такое с ним сталось? Человек он был всегда исправный, относительно же исполнения служебного долга просто лев, и вдруг сделался тряпицею!

ისტორიაში ხდება ჩავარდნები, რომლის დროსაც ადამიანის აზროვნება ჩერდება. ცხოვრების ნაკადი თითქოს წყვეტს თავის ბუნებრივ სვლას და იქმნება მორევი, ბრუნავს ერთ ადგილას, იქაფება. ამას ეწოდება საზოგადოების განვითარების გადავადება

— Совсем он не дурак, а только подлых мыслей у него нет — от этого он и к жизни приспособиться не может. Бывают и другие, которые от подлых мыслей постепенно освобождаются, но процесс этого освобождения стоит больших усилий и нередко имеет в результате тяжелый нравственный кризис. Для него же и усилий никаких не требовалось, потому что таких пор в его организме не существовало, через которые подлая мысль заползти бы могла. Сама природа ему это дала. А впрочем, несомненно, что настанет минута, когда наплыв жизни силою своего гнета заставит его выбирать между дурачеством и подлостью. Тогда он поймет. Только не советовал бы я вам торопить эту минуту, потому что как только она пробьет, не будет на свете другого такого несчастного человека, как он. Но и тогда, — я в этом убежден, — он предпочтет остаться дураком.

В среде, где нет ни подлинного дела, ни подлинной уверенности в завтрашнем дне, пустяки играют громадную роль. Это единственный ресурс, к которому прибегает человек, чтоб не задохнуться окончательно, и в то же время это легчайшая форма жизни, так как все проявления ее заключаются в непрерывном маятном движении от одного предмета к другому, без плана, без очереди, по мере того как они сами собой выплывают из бездны случайностей!

Опитала се сушената вобла и заблужденията човешки да осъди - и също така добре излязло. Тук тя по нагледен начин доказала, че ако излишни мисли и излишни чувства без нужда усложняват живота, то излишната съвест още повече не е за пред хора. Излишната съвест изпълва сърцето с плахост, възпира ръката, която е готова да хвърли камък, шепне на съдията: "Провери сам себе си!" А пък ако у някого са изчистили съвестта заедно с другите дреболии отвътре, у такъв плахост няма и в зародиш, но затова камъни - пълна пазва.

Хванали една вобла, изчистили й вътрешностите (само яйчниците й оставили за разплод) и я закачили на едно въже на слънце: нека се суши. Повисяла воблата ден-два, а на третия и кожата по корема й се сгърчила, и главата й поизсъхнала, и мозъкът й, колкото имало в главата й, изветрял, повехнал. И почнала воблата да си живее добре.* * Зная, че в природата не се среща такова нещо, но тъй като думите от приказката не може да се изхвърлят, нека бъде така.

Ден след ден се редуваха в смазващо еднообразие, с което е така богат селският живот, ако не е обграден нито с комфорт, нито със стопански труд, нито с неща, които дават храна на ума.

Хората стенели само в първите мигове на пожара, когато обезумели тичали към мястото на пожара. Спомняли си тогава всичко, което някога им е било скъпо; всичко заветно, мило на сърцето, обикнато, всичко, което им помагало да се примиряват с живота и да носят бремето му. Човек така свиква с тези вековни идоли на своята душа, така дълго възлага на тях най-добрите си упования, та мисълта, че може да ги загуби, никога не му идва ясно в главата.

Както тя, влязла веднаж в един коловоз на живот, почти машинално го изпълваше с едно и също съдържание, така трябваше да постъпват според нея и другите. Не й идваше и на ум, че самият характер на съдържанието на живота се изменяше съобразно много условия, така или иначе създали се, и че в края на краищата за едни (включително и за нея) това съдържание представлява нещо привично, доброволно избрано, а за други - омразно и насилствено.

Пошлостта има грамадна сила; тя винаги сварва неподготвен всеки неопитен човек и докато той се чуди и озърта, тя бързо го омотава и го пипва в клещите си. Навярно всекиму се е случвало, като минава покрай клоака, не само да си затиска носа, но и да се старае да не диша; тъкмо такова насилие трябва да употреби над себе си човек, когато влиза в атмосфера, наситена с празнодумство и пошлост. Той трябва да притъпи зрението си, слуха си, обонянието си, вкуса си; трябва да победи всякаква възприемчивост, да се вкамени. Само тогава миазмите на пошлостта няма да го задушат.