Bukharin Quotes

The salvation of the young mind and the freeing of it from the noxious reactionary beliefs of their parents is one of the highest aims of the proletarian government.

All the aphorisms of Zarathustra And the virgin soil of paradoxes. Elegantly subtle sophistries- All turned into blood.

already done.” Molotov bitingly asked Zinoviev if he and Kamenev had been “brave in October 1917?” Zinoviev reminded them that not just Trotsky but Bukharin had opposed Brest-Litovsk in 1918, to

For the launch of the First Five-Year Plan, Bukharin’s fall from grace, and the expansion of the Criminal Code to allow the arrest of anyone even countenancing dissension, these were only tidings, omens, underpinnings. And it would be a decade before their effects were fully felt.

BUKHARIN: But you must understand—it's very hard for me to go on living. STALIN: And it's easy for us? ! (laughter, jeers)

Lev Davidovich could prophesy to Piatakov himself, to Zinoviev, Kamenev, Bukharin, and even to Kirov, that Stalin would make them pay with blood for their daring and the challenge they had launched.

Some intellectuals in the Bolshevik leadership, like Bukharin and Radek, did in fact have little taste for organizing work or administration. But others—among them Lenin, Trotsky, and Kamenev—showed formidable capacity in this field. Stalin fell somewhere in the middle of the spectrum. Whether or not one counts him among the party intellectuals (and not many did in those days), he was, as we have seen, a would-be theoretician of distinction. On the other hand, he was not particularly gifted as an organizer and administrator, although he could be quite effective in setting critical situations to order in an authoritative manner.

Officially he was merely one of the members of the higher party organs: the Central Committee, which in the early twenties had about twenty-five full members and fifteen or so non-voting candidate members, and the Politburo. The latter in 1922 had a membership of ten (Lenin, Trotsky, Kamenev, Zinoviev, Stalin, Alexei Rykov, and Mikhail Tomsky, with Bukharin, M. I. Kalinin, and Viacheslav Molotov as candidate members). In filling out a questionnaire as a delegate to the Tenth Party Congress only a year earlier, Lenin gave his party office as “member of the Central Committee

It was the Lenin of kto kogo? As Stalin put it in his speech to the Central Committee plenum of April 1929, when he branded Bukharin, Rykov, and Tomsky as the leaders of the “Right deviation” in the party, “The situation is that we live according to Lenin’s formula of ‘kto kogo’: either we shall pin them, the capitalists, to the ground and give them, as Lenin expressed it, final decisive battle, or they will pin our shoulders to the ground.

The Stalin organization’s steadily rising strength in the Central Committee not only represented the beginnings of a counterbalance to Stalin’s lack of a secure majority in the Politburo, but in time it affected the membership of the latter, which was subject to re-election after each party congress by the newly reconstituted Central Committee meeting in its first plenum. By the end of 1925, for example, Molotov, Voroshilov, and Kalinin joined Stalin, Trotsky, Zinoviev, Bukharin, Rykov, and Tomsky as full members of the Politburo.

Lenin, it seems clear, realized that what had held the factious party leadership together so far was his own enormous personal authority, and therefore that his imminent passing from the scene would remove the effective linchpin of the party’s unity. Yet, as the testament shows, the solution of the leadership question eluded him. None of the six men whose qualifications he considered—Stalin, Trotsky, Zinoviev, Kamenev, Bukharin, and Piatakov—was designated as his chosen candidate for the succession.

achieve the salience required by a new supreme leader, he had to espouse a position that would meet with widespread approval in the party and at the same time be associated in Bolshevik minds with him personally. What made it possible for him to do so, notwithstanding Bukharin’s authorship of the concept of socialism in one country, was the fact that Bukharin did not at first stress the “one country” aspect. This was the very thing that Stalin championed. While Bukharin concentrated upon “socialism,” especially in economic terms, Stalin seized upon the “one country” theme and went forth with it to do battle with Trotsky over the grand ideological issues of party policy.

But the events that transpired on those various dates did not throw the city of Moscow into upheaval. When the page was torn from the calendar, the bedroom windows did not suddenly shine with the light of a million electric lamps; that Fatherly gaze did not suddenly hang over every desk and appear in every dream; nor did the drivers of a hundred Black Marias turn the keys in their ignitions and fan out into the shadowy streets. For the launch of the First Five-Year Plan, Bukharin’s fall from grace, and the expansion of the Criminal Code to allow the arrest of anyone even countenancing dissension, these were only tidings, omens, underpinnings. And it would be a decade before their effects were fully felt. No.

We rebelled by criminal methods against the joyfulness of the new life.” —LESZEK KOLAKOWSKI QUOTING BUKHARIN AT HIS TRIAL, IN MAIN CURRENTS OF MARXISM, VOL. 3, P. 82

Onlookers who fell for Bukharin’s big moment would fall for anything.

Left Communists, key among them Bukharin, produced the most lucid analysis of how monopoly capitalism led to an increasing intertwining of capitalism with the state, and how this was the roots of imperialism

The great strength of Bukharin’s analysis lies in his refusal to accept that state control can be identified with “socialism” in any form. In the First World War the fact that the whole of social and economic life was subject to the domination of the militarised state meant that amongst the capitalists there were many who claimed that this was “state socialism”. Ironically Bukharin did not see that the same thing had happened in Soviet Russia as a result of the civil war.

A real blow to OGPU came from Bukharin in autumn 1924:

Dear Feliks . . . I consider that we must as soon as possible move to a more “liberal” form of Soviet rule: fewer repressions, more legality, more discussion, more self-rule (under the party’s guidance naturaliter [Bukharin liked to use Latin]), etc. . . . That is why I sometimes speak out against proposals to widen the rights of the GPU, etc. Understand, dear Feliks (you know how much I love you) that you have no reasons whatsoever to suspect me of any

Genghis Khan who’s read Marx,” to quote Bukharin.

The trade unionist tends to regard the intellectual as a utopian theorist lacking experience in the practical problems of the movement. The intellectual condemns the trade union leader as a bureaucrat. The recurrent conflicts between factions within the Bolshevik party in Soviet Russia were in part, at any rate, explicable as conflicts between the "party intellectuals", represented by Bukharin, Kamanev, Radek and Trotsky, and the "party machine" represented by Lenin, Sverdlov and Stalin.

Nikolai Bukharin [1888–1938], a Communist author who lived in a Communist country, wrote a pamphlet in 19175, in which he said, we asked for freedom of the press, thought, and civil liberties in the past because we were in the opposition and needed these liberties to conquer. Now that we have conquered, there is no longer any need for such civil liberties.

Отсюда вытекают и задачи нашей партии. Партия должна систематически разоблачать буржуазный обман, состоящий в том, что рабочему предлагают кое-какие права, но оставляют его в материальной зависимости от хозяев. Задача партии состоит в том, чтобы проводить подавление эксплуататоров всеми средствами, какие только есть в распоряжении пролетариата. Но в то же время задача партии состоит и в том, чтобы по мере подавления эксплуататоров и их слуг, по мере их «переделывания», постепенно ослаблять и отменять те мероприятия, которые были годны для прежнего времени. Предположим, например, что интеллигенция настолько сблизилась с рабочим классом, что перестала шебаршить против него, что она в своей работе стала целиком на сторону Советской власти, что она сжилась с пролетариатом. Если бы это произошло (а это, разумеется, вопрос времени), тогда мы обязаны были бы дать этой интеллигенции все права, принять ее в нашу семью. Конечно, в дни, когда против пролетарской республики идет в поход весь мир, о таком расширении прав говорить еще рано. Но мы должны неустанно разъяснять, что это будет, и что это будет тем скорее, чем скорее будут подавлены навсегда все и всякие попытки эксплуататоров идти против коммунизма. Так постепенно будет отмирать государство пролетариата, превращаясь в безгосударственное коммунистическое общество, в котором исчезли всякие деления на классы.

Какая же «общая» воля может быть у буржуазии и пролетариата? Ясно, что самые эти слова об общенародной воле, когда под этим разумеются все классы, есть обман. Такой общей воли не существует и существовать не может. Но этот обман нужен буржуазии. Он ей нужен для того, чтобы оправдать свое господство. Она есть меньшинство. Она не может открыто сказать, что кучка капиталистов правит. Поэтому ей нужен обман, что она правит от имени «всего народа», «всех классов», «всей нации» и тому подобное. Каким же образом осуществляется этот обман в «демократической республике»? Главная причина того, что пролетариат здесь порабощен, является экономическое его порабощение. Даже в самой демократической республике фабрики и заводы находятся в руках капиталистов, земля в руках капиталистов и помещиков. У рабочего нет ничего, кроме рабочих рук, у крестьянина-бедняка — ничтожный клочок земли. Они вечно вынуждены работать в ужасных условиях, они под пятой своих хозяев. На бумаге они могут многое, на деле — ничего. Потому что все богатства, власть капитала находятся в руках их врагов. Это и есть так называемая буржуазная демократия.

Буржуазия всегда скрывала свое классовое господство под маской «общенародного дела». Как могла буржуазия, будучи кучкой паразитов, открыто признаваться в том, что она навязывает всем свою классовую волю? Каким образом она могла сказать, что государство это ее разбойничий союз? Конечно, она не могла этого сделать. Даже когда буржуазия выкидывает флаг кровавой генеральской диктатуры, она говорит об «общенациональном» деле. Но особенно ловко она обманывает народ в так называемых «демократических республиках». Здесь буржуазия правит и проводит свою диктатуру при соблюдении некоторых «видимостей»: она дает и рабочим раз в три-четыре года право опускать избирательную бумажку, но от управления их отстраняет. А зато она тем громче кричит, что правит «весь народ». Советская власть открыто признает перед всеми свой классовый характер. Ей нечего скрывать, что она — классовая власть, что советское государство есть диктатура бедных. Она даже в названии подчеркивает это; рабоче-крестьянское правительство — так называется правительство Советской власти. В конституции, то есть в основных законах нашей Советской республики, которые были установлены III Всероссийским съездом советов, прямо сказано: «III Всероссийский съезд советов Рабочих, Солдатских и Крестьянских депутатов полагает, что теперь, в момент решительной борьбы пролетариата с его эксплуататорами, эксплуататорам не может быть места ни в одном из органов власти». Значит, Советская власть не только признает свой классовый характер, но и не останавливается перед лишением избирательных прав и исключением из органов власти представителей тех классов, которые враждебны пролетариату и крестьянству. Почему Советская власть может и должна быть тут так откровенной? Потому, что она есть действительно власть трудящихся, то есть власть большинства населения. Ей нечего скрывать того, что она родилась в рабочих кварталах. Наоборот, чем ярче она будет подчеркивать свое происхождение и свое значение, тем ближе она будет к массам, тем успешнее будет борьба с эксплуататорами. Однако такое положение вещей будет длиться не во все времена. Суть дела ведь состоит в том, что нужно подавить сопротивление эксплуататоров. А раз эти эксплуататоры будут подавлены, обузданы, приручены; раз они перевоспитаются и превратятся в таких же трудящихся, как и все остальные, то, конечно, будут все больше и больше исчезать всякие «нажимы» и мало-помалу будет исчезать и диктатура пролетариата.

Один из главнейших обманов буржуазной демократии состоит в том, что она дает только видимость прав; на бумаге стоит, что рабочие могут выбирать в парламент совершенно свободно, что они имеют такие же права, как и хозяин (они-де «равны перед законом»); что они могут свободно соединяться в союзы, собираться на собрания, выпускать какие угодно газеты, книжки и прочее. В этом видят «сущность демократии» и заявляют, что здесь демократия для всех, для всего народа, для всех граждан, а не так, как в Советской республике.

Наши противники — эсеры, меньшевики, буржуа и т.д.— возражают нам, что мы — вовсе не марксисты, что наш коммунизм— это потребительный коммунизм, коммунизм дележки. Большевики, мол, снимают с буржуазии шубы, выселяют буржуазию из домов, делят предметы потребления, а не организуют производство. Эти возражения никуда не годятся, Производительные силы человеческого общества состоят из средств производства и из работников, из живых людей, Рабочий класс—это основная производительная сила. Когда разрушаются машины, орудия и т. д., это еще полбеды, потому что опытные работники могут с трудом, но восстановить все. Другое дело, когда разрушается эта живая производительная сила, когда рабочие разъезжаются по деревням, когда от холода и голода они покидают города, когда рабочий класс распадается. Тогда его нужно сохранить во что бы то ни стало. Организованная экспроприация средств потребления есть здесь условие сохранения рабочей силы. Потребительный коммунизм есть здесь условие для нашей настоящей цели, организации производства. Буржуазия всюду хочет возложить все издержки войны, все бедствия, которые возникли из-за нее, холод, голод и т. д. на пролетариат. Пролетариат же обязан ради своего будущего взвалить тяготы послевоенного времени на буржуазию. Но основная наша линия —это, конечно, организация производства и развитие производительных сил.

Очень часто обычно приравнивают Маркса к Ленину и ставят вопрос: кто больше – Маркс или Ленин. И отвечают, что Ленин больше в практике, а Маркс в теории. Мне кажется, что нет таких весов, которые могли бы взвесить такие крупные фигуры, по той причине, что нельзя ни складывать, ни измерять величин разнородного типа, выросших в разных условиях, игравших разную роль. Нельзя этого делать. Постановка вопроса в корне ошибочна. Но одно мы можем сказать совершенно безошибочно: эти два имени будут определять пути рабочего класса до тех пор, пока рабочий класс будет существовать как таковой. Вот это – вполне бесспорно, и мы можем утешать себя мыслью после смерти Владимира Ильича, что мы жили, боролись, сражались и победили под постоянным руководством нашего великого учителя. [Ленин как марксист, 1924]

Теоретические положения, формулировки, обобщения, которые давал тов. Ленин, делались в значительной мере, на /10, от случая к случаю. Они разбросаны по всем многочисленным томам его Сочинений, и, как это нетрудно понять, – именно потому, что они разбросаны, именно потому, что они не преподнесены нашей читательской публике в сжатом, закругленном, уточненном виде, – именно поэтому очень многие считают, что тов. Ленин как теоретик в значительной мере уступал Ленину практику. Но эта мысль, я думаю, будет разбита в течение ближайшего будущего, а в течение более отдаленного будущего тов. Ленин встанет перед нами во весь свой рост не только как гениальнейший практик рабочего движения, но и как гениальнейший его теоретик. [Ленин как марксист, 1924]

Между тем, повседневный опыт указывает нам, что различные слои рабочих идут вместе гораздо скорее, чем происходит совместная борьба рабочих и ремесленников, рабочих и крестьян и т. д. Крестьянин не чувствует себя членом одного и того же класса, что рабочий. И, наоборот, два банкира, будь один из них вдесятеро богаче, чем другой, чувствуют себя членами одной милой семейки.

Философия полного индивидуализма распылившихся личностей, пессимизм, проповедь смерти, бесплодная критика всех общественных установлений, культ отвлеченного разума, который на все плюет, — вот философия того времени. Разве здесь не видно отражения психологии пресыщенного, упадочного, потерявшего всякий вкус к жизни паразитического класса? А такая его психология вытекала из тех общественно -экономических условий, которые были в то время налицо.

Но с ростом буржуазии шаг за шагом развилась также с необычайной силой и наука. Снова стали заниматься астрономией, механикой, физикой, анатомией, физиологией. Для развития своего промышленного производства буржуазия нуждалась в науке, которая исследовала бы свойства тел и деятельность сил природы. До этого времени наука была по отношению к церкви лишь смиренной служанкой... Теперь наука объявила бунт церкви, а буржуазия, нуждаясь в науке, присоединилась к этому бунту

Мы видели, что наука систематизирует мысли людей, приводит их в порядок, прочищает их, освобождает от противоречий, из обрывков знаний, из клочков шьет целое покрывало научных теорий и систем. <<...>> Искусство и систематизирует эти чувства, выражая их в художественных образах или словом, или звуками, или движениями (напр., танец), или какими-нибудь другими средствами (иногда „весьма" материальными, наприм., в архитектуре). Можно сказать то же самое несколько иначе, а именно, можно сказать, что искусство есть средство „обобществления чувства", или, как вполне правильно определял Л. Толстой („Что такое искусство?"), средство эмоционального 1) „заражения". Если вы слышите, положим, музыкальное произведение, в котором выражено определенное душевное настроение, то и вы и все другие слушатели проникаются этим настроением, „заражаются" им; то, что было настроением одного, то стало настроением многих, передалось им, „повлияло" на них, „заразило" их этим настроением; душевное состояние, чувства здесь „обобществились". Но то же самое происходит в области всякого другого искусства: живописи, архитектуры, поэзии, скульптуры и т. д.

Теперь понятно, что такое искусство: это есть систематизация чувств в образах. Понятна и непосредственная роль искусства, как средства обобществления этих чувств, их передачи, их распространения в обществе.

An insane woman from Leningrad lay beside me. One moment she would sit up and rip her black coat into thin strips, picking out the wadding, and the next she would unexpectedly send a cry ringing down the corridor: "We killed Sergei Mironovich. We killed him, we all killed him, that's why we're all in jail!" Then she leapt up and ran with eccentric motions to the window, which was completely covered with hoar frost. Like Pushkin's Tatyana, though not with a delicate finger but rather with a fat and dirty one swollen from the cold, she scratched out her own "cherished monogram": SMK. The initials stood for Sergei Mironovich Kirov. During these few minutes of calm, she managed to inscribe all of the windows with Kirov's initials, then began screaming hysterically again: "Monsters, monsters, monsters... We're the ones who killed Comrade Kirov, our dear Mironych! Every one of us! Save him, save him!" By nightfall, she had quieted down, but then she found something else to do — pick lice out of her hair. This required no great skill, since they swarmed over her in vast numbers. Lay your hand on her head, and you would be sure to make a catch. Eventually, she sprinkled some lice on my head with the words "Share and share alike; we're marching toward communism".

An insane woman from Leningrad lay beside me. One moment she would sit up and rip her black coat into thin strips, picking out the wadding, and the next she would unexpectedly send a cry ringing down the corridor: "We killed Sergei Mironovich. We killed him, we all killed him, that's why we're all in jail!" Then she leapt up and ran with eccentric motions to the window, which was completely covered with hoar frost. Like Pushkin's Tatyana, though not with a delicate finger but rather with a fat and dirty one swollen from the cold, she scratched out her own "cherished monogram": SMK. The initials stood for Sergei Mironovich Kirov. During these few minutes of calm, she managed to inscribe all of the windows with Kirov's initials, then began screaming hysterically again: "Monsters, monsters, monsters... We're the ones who killed Comrade Kirov, our dear Mironych! Every one of us! Save him, save him!" By nightfall, she had quieted down, but then she found something else to do — pick lice out of her hair. This required no great skill, since they swarmed over her in vast numbers. Lay your hand on her head, and you would be sure to make a catch. Eventually, she sprinkled some lice on my head with the words "Share and share alike; we're marching toward communism".

The Bukharin pamphlet was published in the United States in 1920 by the Contemporary Publishing Association, one of the early underground publishing organizations of the Communist Party. It stated: All these considerations explain the program of the Communists with regard to their attitude to religion and to the church. Religion must be fought, if not by violence, at all events, by argument. The church must be separated from the state.… There is a poison called opium. When it is smoked sweet visions appear. You feel as if you were in paradise, but its action tells on the health of the smoker. His health is gradually ruined, and little by little he becomes a meek idiot. The same applies to religion. There are people who wish to smoke opium, but it would be absurd if the state maintained at its expense—that is to say, at the expense of the people—opium dens and special men to serve them. For this reason the church must be—and already is—treated in the same way. Priests, bishops, archbishops, patriarchs, abbots and the rest of the lot must be refused state maintenance. Let the believers, if they wish it, feed the holy fathers at their own expense on the fat of the land, a thing which they, the priests, greatly appreciate. To say this was a hard, distasteful, cynical view of religion would be an obvious understatement. Nonetheless, it was fully consistent with the long-accepted communist view of religion: Religion was a seductive drug, a poison, an opiate that when smoked produces sweet visions, hallucinations, turning the junkie into a “meek idiot.” The priests were like the dealers; they peddle the junk to hook the addicts who sit stupidly in the pews.