Moscow To The End Of The Line Quotes

Everything should take place slowly and incorrectly so that man doesn't get a chance to start feeling proud, so that man is sad and perplexed.

But, alas, sleep did not come so easily to our weary friend. Like in a reel in which the dancers form two rows, so that one of their number can come skipping brightly down the aisle, a concern of the Count’s would present itself for his consideration, bow with a flourish, and then take its place at the end of the line so that the next concern could come dancing to the fore.

Oh, that most helpless and shameful of times in the life of my people, the time from dawn until the liquor stores open up!

О, эфемерность! О, тщета! О, гнуснейшее, позорнейшее время в жизни моего народа – время от закрытия магазинов до рассвета!

And toward the evening of the same day, all the world's teletypes received a communication: "Death was a result of natural causes." It wasn't said whose death, but the world surmised.

I like the fact that my compatriots have such vacant and protruding eyes. They fill me with virtuous pride. You can imagine what eyes are like (in the capitalist world). ...such eyes look at you with distrust, reflecting constant worry and torment. That's what they're like in the land of ready cash. How different from the eyes of my people! Their steady stare is completely devoid of all tension. They harbor no thought - but what power! What spiritual power! Such eyes would not sell you. They couldn't sell anything or buy anything. You could spit in the eyes, and they’d call it God's (divine) dew...

I've always been in two minds about women, really. On the one hand, I always liked the fact they had waists, and we hadn't. That aroused in me a feeling of - how shall I put it? - well, pleasure. Yes, pleasurable feelings. Still, on the other hand, they did stab Marat with a penknife, and Marat was Incorruptible, so they shouldn't have stabbed him. That fairly killed off the pleasure. Then again, like Karl Marx, I've always loved women for their little weaknesses - i.e. they've got to sit down to pee, and I've always liked that - that's always filled me with - well, what the hell - a sort of warm feeling. Yes, pleasurable warmth. But then again they did shoot at Lenin, with a revolver no less! And that put a damper on the pleasure as well. I mean, fair enough, sitting down to pee, but shooting at Lenin? That's a sick joke, talking about pleasure after that. However, I digress.

Всё на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян.

Outside again. Oh, emptiness, oh, the bared fangs of existence.

So what? Let him talk, this Mitrich with the runny eyes. We must honor, I repeat, the dark reaches of another's soul. We must look intro them even if there's nothing there, even if there's only trash there. It's all one; look and honor it, look and don't spit on it.

Man should not be lonely – that’s my opinion. Man should give of himself to people, even if they don’t want to take. But if he is lonely anyway, he should go through the cars. He should find people and tell them: ‘Look. I’m lonely, I’ll give of myself to the last drop (because I just drank up the last drop, ha-ha!) and you give of yourselves to me and, having given, tell me where are we going. From Moscow to Petushki or from Petushki to Moscow?

...до забрава ревнива, до безумие страстна.

...in Petushki the jasmine never stops blooming and the birds always sing...

Ард түмэн үхрийн мах худалдан авч чадахгүй байна, гэтэл архи түүнээс нь хямдхан байдаг, чухам иймээс л, орос эрчүүд ядуурлаас болж архи ууцгааж байна! Ард түмэн ном худалдан авч чадахгүй байна, яагаад гэвэл зах дээр Гоголь, Белинскийн аль нь ч байхгүй, харин хямд архи л дүүрэн бий, чухам иймээс л орос эрчүүд боловсролгүй бүдүүлгээсээ болж ууж байна. Дмитрий Писарев

Știu mai bine decât voi că "tristețea universală" nu e o ficțiune pusă în circulație de vechii literați,pentru că o port în mine și știu ce-i asta și nu vreau să o ascund.Trebuie să mă obișnuiesc să vorbesc cu curaj,să le spun oamenilor de la obraz care-mi sunt calitățile.

De ce-s cu toții așa de grosolani?Și sînt grosolani,subliniat grosolani ,chiar în clipele cînd nu au voie să fie grosolani,când omul,după beție,are toți nervii revărsați,când e descurajat și blând!De ce așa?O,dacă întreaga lume,dacă fiecare din lumea asta ar fi nesigur de sine și s-ar îndoi de temeinicia locului său sub soare- ce bine ar fi!N-ar mai exista nici entuziaști,nici fapte eroice,nici obsesii!Toți ar fi descurajați.Aș accepta să trăiesc pe pământ și o veșnicie,dacă mai înainte mi s-ar arăta un ungher unde nu întodeauna este loc pentru fapte eroice.

What for? What-for-what-for-what-for?” I muttered. They stuck their awl into my throat. I didn’t know that there was pain like that in the world. And I writhed from the torture of it – a clotted red letter “Ю” spread across my eyes and started to quiver. And since then I have not regained consciousness, and I never will.

Putin was a former KGB intelligence officer who’d been stationed in East Germany at the Dresden headquarters of the Soviet secret service. Putin has said in interviews that he dreamed as a child of becoming a spy for the communist party in foreign lands, and his time in Dresden exceeded his imagination. Not only was he living out his boyhood fantasy, he and his then-wife also enjoyed the perks of a borderline-European existence. Even in communist East Germany, the standard of living was far more comfortable than life in Russia, and the young Putins were climbing KGB social circles, making influential connections, networking a power base. The present was bright, and the future looked downright luminous. Then, the Berlin wall fell, and down with it crashed Putin’s world. A few days after the fall, a group of East German protestors gathered at the door of the secret service headquarters building. Putin, fearing the headquarters would be overrun, dialed up a Red Army tank unit stationed nearby to ask for protection. A voice on the other end of the line told him the unit could not do anything without orders from Moscow. And, “Moscow is silent,” the man told Putin. Putin’s boyhood dream was dissolving before his eyes, and his country was impotent or unwilling to stop it. Putin despised his government’s weakness in the face of threat. It taught him a lesson that would inform his own rule: Power is easily lost when those in power allow it to be taken away. In Putin’s mind, the Soviet Union’s fatal flaw was not that its authoritarianism was unsustainable but that its leaders were not strong enough or brutal enough to maintain their authority. The lesson Putin learned was that power must be guarded with vigilance and maintained by any means necessary.

while a man should attend closely to life, he should not attend too closely to the clock. A student of both the Stoics and Montaigne, the Count’s father believed that our Creator had set aside the morning hours for industry. That is, if a man woke no later than six, engaged in a light repast, and then applied himself without interruption, by the hour of noon he should have accomplished a full day’s labor. Thus, in his father’s view, the toll of twelve was a moment of reckoning. When the noon bell sounded, the diligent man could take pride in having made good use of the morning and sit down to his lunch with a clear conscience. But when it sounded for the frivolous man—the man who had squandered his morning in bed, or on breakfast with three papers, or on idle chatter in the sitting room—he had no choice but to ask for his Lord’s forgiveness. In the afternoon, the Count’s father believed that a man should take care not to live by the watch in his waistcoat—marking the minutes as if the events of one’s life were stations on a railway line. Rather, having been suitably industrious before lunch, he should spend his afternoon in wise liberty. That is, he should walk among the willows, read a timeless text, converse with a friend beneath the pergola, or reflect before the fire—engaging in those endeavors that have no appointed hour, and that dictate their own beginnings and ends.

Первое издание «Москва-Петушки», благо было в одном экземпляре, быстро разошлось. Я получил с тех пор много нареканий за главу «Серп и молот – Карачарово», и совершенно напрасно. Во вступлении к первому изданию я предупреждал всех девушек, что главу «Серп и молот – Карачарово» следует пропустить, не читая, поскольку за фразой «и немедленно выпил» следует полторы страницы чистейшего мата, что во всей этой главе нет ни единого цензурного слова, за исключением фразы «и немедленно выпил». Добросовестным уведомлением этим я добился того, что все читатели, особенно девушки, сразу хватались за главу «Серп и молот – Карачарово», даже не читая предыдущих глав, даже не прочитав фразы «и немедленно выпил». По этой причине я счел необходимым во втором издании выкинуть из главы «Серп и молот – Карачарово» всю бывшую там матерщину. Так будет лучше, потому что, во-первых, меня станут читать подряд, а во-вторых, не будут оскорблены.

Co się tyczy [paryskich] bulwarów, to w ogóle nie można po nich chodzić. Wszyscy zasuwają z burdelu do kliniki, a z kliniki z powrotem do burdelu. A dokoła jest tyle trypra, że ledwie można złapać dech. Kiedyś wypiłem trochę i poszedłem Polami Elizejskimi - a dokoła było tyle trypra, że ledwie powłóczyłem nogami. Zobaczyłem dwoje znajomych: on i ona, oboje jedzą kasztany, bardzo starzy oboje. Gdzieś ich już widziałem? W gazetach? Nie pamiętam, ale poznałem: Louis Aragon i Elsa Triolet. "Ciekawe - błysnęła mi myśl - skąd idą: z kliniki do burdelu czy z burdelu do kliniki?" I sam sobie przerwałem: "Wstydziłbyś się. Jesteś w Paryżu, a nie w Chrapuszowie. Zadaj im lepiej pytania o sprawy społeczne, o najbardziej palące sprawy." Doganiam Louisa Aragona i zaczynam mówić, otwierając przed nim serce. Mówię, że jestem zdesperowany, ale nie mam najmniejszych wątpliwości, że umieram od nadmiaru węwnętrznych sprzeczności, i dużo różnych takich. A on spogląda na mnie, salutuje mi jak stary weteran, bierze swą Elsę pod rękę i idzie dalej. Ja znów ich doganiam i zwracam się tym razem już nie do Louisa, lecz do Triolet. Mówię, że umieram na brak wrażeń, że gdy przestaję rozpaczać, ogarniają mnie wątpliwości, gdy tymczasem w chwilach rozpaczy w nic nie wątpiłem... A ona tymczasem, jak stara kurwa, poklepała mnie po policzku, wzięła pod rączkę swojego Aragona i poszła dalej. Potem, rzecz jasna, dowiedziałem się z prasy, że to wcale nie byli oni, tylko Jean-Paul Sartre i Simone de Baeuvoir, ale jaka to teraz dla mnie różnica! Poszedłem do Notre-Dame i wynająłem tam mansardę. Mansarda, facjatka, oficyna, antresola, strych - ciągle to wszystko mylę i nie widzę różnicy. Krótko mówiąc, wynająłem miejsce, w którym można leżeć, pisać i palić fajkę. Wypaliłem dwanaście fajek i odesłałem do "Revue de Paris" mój esej pod francuskim tytułem "Szyk i blask - immer elegant". Esej na temat miłości. A wiecie przecież, jak trudno jest we Francji pisać o miłości. Dlatego że wszystko, co dotyczy miłości, zostało już we Francji dawno napisane. Tam wiedzą o miłości wszystko, a u nas nic. Spróbujcie u nas komuś ze średnim wykształceniem pokazać twardy szankier i zapytać: "Jaki to szankier, twardy czy miękki!" - na pewno strzeli: "Jasne, że miękki." A jak zobaczy miękki, to już zupełnie straci orientację. A tam - nie. Tam mogą nie wiedzieć, ile kosztuje dziurawcówka, ale jeśli już szankier jest miękki, to będzie takim dla każdego i nikt go nie nazwie twardym... Krótko mówiąc, "Revue de Paris" zwróciło mi esej pod pretekstem, że został napisany po rosyjsku, a francuski był tylko tytuł. Wypaliłem więc na antresoli jeszcze trzynaście fajek i stworzyłem nowy esej, również poświęcony miłości. Tym razem cały tekst od początku do końca był napisany po francusku, a rosyjski był jedynie tytuł: "Skurwysyństwo jako najwyższe i ostatnie stadium kurestwa." I posłałem tekst do "Revue de Paris". [Znów mi go zwrócili.] Styl, powiedzieli, znakomity, natomiast główna myśl - fałszywa. Być może, powiedzieli, da się to zastosować do warunków rosyjskich, ale nie francuskich. Skurwysyństwo, powiedzieli, wcale nie jest u nas stadium najwyższym i bynajmniej nie ostatnim. U was, Rosjan, powiedzieli, kurestwo, które osiągnie granice skurwysyństwa, zostanie przymusowo zlikwidowane i zastąpione przez programowy onanizm. Natomiast u nas, Francuzów, nie jest wprawdzie w przyszłości wykluczone organiczne zrastanie się pewnych elementów rosyjskiego onanizmu, potraktowanego bardziej swobodnie - z naszą ojczystą sodomią, będącą efektem transformacji skurwysyństwa za pośrednictwem kazirodztwa; jednakże owo zrastanie się nastąpi na gruncie naszego tradycyjnego kurestwa, mając charakter absolutnie permanentny.

Ее не лапать и не бить по ебалу - ее вдыхать надо.

If a Moscow butcher received a new shipment of pork, he slapped on the official state price for pork. And if that price was low enough that he had more customers than pork chops, he did not raise the price to earn some extra cash. He merely sold the chops to the first people in line. Those at the end of the line were out of luck. Capitalism and communism both ration goods. We do it with prices; the Soviets did it by waiting in line. (Of course, the communists had many black markets; it is quite likely that the butcher sold extra pork chops illegally out the back door of his shop.)

Вот, помню, когда мне стукнуло двадцать лет — тогда я был невозможно одинок. И день рождения был уныл. Пришел ко мне Юрий Петрович, пришла Нина Васильевна, принесли мне бутылку столичной и банку овощных голубцов — и таким одиноким, таким невозможно одиноким показался я сам себе от этих голубцов, от этой столичной — что, не желая плакать, заплакал… А когда стукнуло тридцать, минувшей осенью? А когда стукнуло тридцать — день был уныл, как день двадцатилетия. Пришел ко мне Боря с какой-то полоумной поэтессою, пришли Вадя с Лидой, Ледик с Володей. И принесли мне — что принесли? — две бутылки столичной и две банки фаршированных томатов. И такое отчаяние, такая мука мной овладели от этих томатов, что хотел я заплакать — и уже не мог… Значит ли это, что за десять лет я стал менее одиноким? Нет, не значит. Тогда значит ли это, что я огрубел душою за десять лет? и ожесточился сердцем? Тоже — не значит. Скорее даже наоборот; но заплакать все-таки не заплакал… Почему? Я, пожалуй, смогу вам это объяснить, если найду для этого какую-нибудь аналогию в мире прекрасного. Допустим, так: если тихий человек выпьет семьсот пятьдесят, он сделается буйным и радостным. А если он добавит еще семьсот? — будет ли он еще буйнее и радостнее? Нет, он опять будет тих. Со стороны покажется даже, что он протрезвел. Но значит ли это, что он протрезвел? Ничуть не бывало: он уже пьян, как свинья, оттого и тих.

Играй, пышнотелая блядь, истомившая сердце поэта!

Da kažem zašto? Zato što me boli duša, ali to ne pokazujem. Zato što, otkad znam za sebe, samo simuliram duševno zdravlje, svakog trenutka, i na to trošim sve (sve bez ostatka), umne i fizičke, i kakve god hoćete snage. Zato sam i tako prazan. Sve o čemu govorite, sve što vas svakodnevno zanima - mene nimalo ne zanima. Da. A o onom što mene zanima - o tome nikada i nikome ni reč neću reći. Možda iz straha da ne ispadnem smešan, možda zbog još nečega, ali ipak - ni reč.

Dešavalo se, naravno, da je bila i otrovna, ali sve je to sitnica, sve je to bilo u cilju samoodbrane i nečeg ženskog - slabo se u to razumem. U svakom slučaju, kad sam prodro do dna duše, otrova tamo nije bilo, tamo su bile maline sa šlagom.

Hajde, hajde da ceo život budemo zajedno! Odvešću te u Lobnju, obući ću te u purpur i svilu, zarađivaću prazneći telefonske govornice, a ti ćeš mirisati na nešto - recimo na ljiljane. Hajdemo!

Znači li to da sam za deset godina postao manje usamljen? Ne, ne znači. A da li to znači da mi je za deset godina duša ogrubela? srce postalo okrutno? Ne, ne znači. Pre će biti obrnuto; ali da zaplačem, ne, nisam mogao da zaplačem... Zašto? Možda ću to moći da vam objasnim ako pronađem neku analogiju u svetu lepog. Recimo ovo: ako miran čovek popije sedamsto pedeset grama, postaće plahovit i radostan. A ako doda još sedamsto? - hoće li biti još plahovitiji i radosniji? Ne, ponovo će se smiriti. Sa strane će čak izgledati kao da se otreznio. Ali znači li to da se otreznio? Nipošto: on je pijan kao svinja, zato je i miran. Isto tako je i sa mnom: u ovih trisedet godina nisam postao manje usamljen, srce mi nije postalo tvrdo, nego baš obrnuto. A gledano sa strane, naravno...

RT had paid him $45,000 for his appearance. His colleagues had warned him that taking Kremlin gold would fatally compromise him, and they also thought that he didn’t care. (Flynn’s twenty-seven-day stint as Trump’s White House national security adviser ended after he lied to the FBI about his conversations with the Russians.) Stein said her campaign paid for her trip to Moscow, but RT paid her back. It ran more than one hundred stories on its American channel supporting her bid for the White House, amplifying her positions—“a vote for Hillary Clinton is a vote for war”—which reliably corresponded with the party line of the Internet Research Agency. “She’s a Russian asset—I mean, totally,” Clinton said three years after the election, an intriguing and incendiary charge.

In my mind, that factory worker now had a face, and his dormitory now had a mattress stuffed with all the cash foreign spies had been paying him in bribes to swap in their spiked encryption chip—the one with the weak crypto that cryptographers back at Fort Meade, or Cheltenham, or Moscow, or Beijing, or Tel Aviv, could easily crack. Or maybe it was the factory worker’s supervisor? Or maybe the C-level execs? Or maybe the CEO himself? Or maybe that factory worker wasn’t bribed, but blackmailed? Or maybe he was a CIA line officer all along?

В Сибири вообще никто не живет, одни только негры живут. Продуктов им туда не завозят, выпить им нечего, не говоря уж "поесть". Только один раз в год им привозят из Житомира вышитые полотенца - и негры на них вешаются...

Derfelle died. He was a French communist who had served time in the stone quarries of Cayenne. Aside from hunger and cold, he was morally exhausted. He could not believe that he, a member of the Comintern, could end up at hard labor here in the Soviet Union. His horror would have been lessened if he could have seen that there were others here like him. Everyone with whom he had arrived, with whom he lived, with whom he died was like that. He was a small, weak person, and beatings were just becoming popular… Once the work-gang leader struck him, simply struck him with his fist – to keep him in line, so to speak – but Derfelle collapsed and did not get up. He was one of the first, the lucky ones to die. In Moscow he had worked as an editor at Tass. He had a good command of Russian. ‘Back in Cayenne it was bad, too,’ he told me once, ‘but here it’s very bad.’ Frits David died. He was a Dutch communist, an employee of the Comintern who was accused of espionage. He had beautiful wavy hair, deep-set blue eyes, and a childish line to his mouth. He knew almost no Russian. I met him in the barracks, which were so crowded that one could fall asleep standing up. We stood side by side. Frits smiled at me and closed his eyes. This Frits David was the first in our contingent to receive a package. His wife sent it to him from Moscow. In the package was a velvet suit, a nightshirt, and a large photograph of a beautiful woman. He was wearing this velvet suit as he crouched next to me on the floor. ‘I want to eat,’ he said, smiling and blushing. ‘I really want to eat. Bring me something to eat.’ Frits David went mad and was taken away.

A student of both the Stoics and Montaigne, the Count’s father believed that our Creator had set aside the morning hours for industry. That is, if a man woke no later than six, engaged in a light repast, and then applied himself without interruption, by the hour of noon he should have accomplished a full day’s labor. Thus, in his father’s view, the toll of twelve was a moment of reckoning. When the noon bell sounded, the diligent man could take pride in having made good use of the morning and sit down to his lunch with a clear conscience. But when it sounded for the frivolous man—the man who had squandered his morning in bed, or on breakfast with three papers, or on idle chatter in the sitting room—he had no choice but to ask for his Lord’s forgiveness. In the afternoon, the Count’s father believed that a man should take care not to live by the watch in his waistcoat—marking the minutes as if the events of one’s life were stations on a railway line. Rather, having been suitably industrious before lunch, he should spend his afternoon in wise liberty. That is, he should walk among the willows, read a timeless text, converse with a friend beneath the pergola, or reflect before the fire—engaging in those endeavors that have no appointed hour, and that dictate their own beginnings and ends. And the second chime?

И как-то дико, по-оперному, рассмеялся, схватил меня, проломил мне череп и уехал во Владимир-на-Клязьме. Зачем уехал? К кому уехал? Мое недоумение разделяла вся Европа. А бабушка моя, глухонемая, с печки мне говорит: «Вот видишь, как далеко зашла ты, Дашенька, в поисках своего "я"!»

вся мыслящая Россия, тоскуя о мужике, пьет не просыпаясь! Бей во все колокола, по всему Лондону – никто в России головы не поднимет, все в блевотине и всем тяжело!..

oh Lord. Well what do you want me to say? Yes, I suppose I've become one of these people who get to contemplate the end of the world on a daily basis. I hope you find other qualified applicants. Yes, I think the USA is a threat to global security. Not because they're evil or powerful... but mostly because they're stupid. I've spent a few years researching us Transit systems because they make real good delivery mechanisms for biological weapons. Just keep doing what you're doing... and we will do our thing too. Is it a good idea to incentivize your women into prostitution (Kathleen parker). No I don't think so. so you see there are these red lines. And I don't know who the fuck knows what they really are. Do I want to be here? Fuck no. I think I would be much safer in Russia. They don't do this stupid shit. I had a girlfriend in Russia. It was nice. that's the truth. Science fiction? Well I don't know. If you take me seriously perhaps some FBI can show up here tomorrow and send me back to Moscow. Why not?

So what? Let him talk, this Mitrich with the runny eyes. We must honor, I repeat, the dark reaches of another's soul. We must look into them even if there's nothing there, even if there's only trash there. It's all one; look and honor it, look and don't spit on it

Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись, или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец и как попало — и ни разу не видел Кремля.

Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы мне прежде показали уголок, где не всегда есть место подвигу.

И немедленно выпил.

Уж если мы родились, ничего не поделаешь — надо немножко пожить…

Пламенел закат, и лошади вздрагивали, и где то счастье, о котором пишут в газетах? Я бежал и бежал сквозь вихорь и мрак, срывая двери с петель, я знал, что поезд «Москва — Петушки» летит под откос. <…> А кимвалы продолжали бряцать. А бубны гремели. И звёзды падали на крыльцо сельсовета.

«Да-а… странно всё-таки… выехали в восемь утра… и всё ещё едем…» Тут уж сердце взорвалось: «А другие-то? Другие-то что: хуже тебя? Другие — ведь тоже едут и не спрашивают, почему так долго и почему так темно? Тихонько едут и в окошко смотрят… Почему ты должен ехать быстрее, чем они? Смешно тебя слушать, Веня, смешно и противно… Какой торопыга! Если ты выпил, Веня, — так будь поскромнее, не думай, что ты умнее и лучше других!..»

«Для чего же всё-таки, Господь, Ты меня оставил?» Господь молчал. «Ангелы небесные! они подымаются! что мне делать? что мне сейчас сделать, чтобы не умереть? ангелы, что мне сделать?» И ангелы — засмеялись. Вы знаете, как смеются ангелы? И они обещали встретить меня, и не встретили, и вот теперь засмеялись, — вы знаете, как они смеются? Это позорные твари, теперь я знаю, — вам сказать, как они сейчас рассмеялись? Когда-то, очень давно, в Лобне, у вокзала, зарезало поездом человека, и непостижимо зарезало: всю его нижнюю половину измололо в мелкие дребезги и расшвыряло по полотну, а верхняя половина, от пояса, осталась как бы живою, и стояла у рельсов, как стоят на постаментах бюсты разной сволочи. Поезд ушёл, а он, эта половина, так и остался стоять, и на лице у него была какая-то озадаченность, и рот полуоткрыт. Многие не могли на это глядеть, отворачивались, побледнев и со смертной истомой в сердце. А дети подбежали к нему, трое или четверо детей, где-то подобрали дымящийся окурок и вставили его в мёртвый полуоткрытый рот. И окурок все дымился, а дети скакали вокруг — и хохотали над этой забавностью… Вот так и теперь небесные ангелы надо мной смеялись. Они смеялись, а Бог молчал… А этих четверых я уже увидел — они подымались с последнего этажа… И когда я их увидел, сильнее всякого страха (честное слово, сильнее) было удивление: они, все четверо, подымались босые и обувь держали в руках — для чего это надо было? чтобы не шуметь в подъезде? или чтобы незаметнее ко мне подкрасться? не знаю, но это было последнее, что я помнил. То есть вот это удивление. Они даже не дали себе отдышаться — и с последней ступеньки бросились меня душить, сразу пятью или шестью руками, я, как мог, отцеплял их руки и защищал своё горло, как мог. И вот тут случилось самое ужасное: один из них, с самым свирепым и классическим профилем, вытащил из кармана громадное шило с деревянной рукояткой; может быть, даже не шило, а отвертку или что-то ещё — я не знаю. Но он приказал всем остальным держать мои руки, и, как я ни защищался, они пригвоздили меня к полу, совершенно ополоумевшего… — Зачем-зачем?.. зачем-зачем-зачем?.. — бормотал я… Они вонзили мне шило в самое горло… Я не знал, что есть на свете такая боль, и скрючился от муки. Густая красная буква «Ю» распласталась у меня в глазах, задрожала, и с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду.

О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив, и был бы так же ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под небом – как хорошо бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! – всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигам. «Всеобщее малодушие» – да ведь это спасение от всех бед, это панацея, это предикат величайшего совершенства!

А когда ты в первый раз заметил, Веничка, что ты дурак? – А вот когда. Когда я услышал одновременно сразу два полярных упрека: и в скучности, и в легкомыслии. Потому что если человек умен и скучен, он не опустится до легкомыслия. А если он легкомыслен да умен – он скучным быть себе не позволит. А вот я, рохля, как-то сумел сочетать.

Надо чтить, повторяю, потемки чужой души, надо смотреть в них, пусть даже там и нет ничего, пусть там дрянь одна – все равно: смотри и чти, смотри и не плюй…

Первая любовь или последняя жалость – какая разница? Бог, умирая на кресте, заповедовал нам жалость, а зубоскальства Он нам не заповедовал.

«Человек не должен быть одинок» – таково мое мнение. Человек должен отдавать себя людям, даже если его и брать не хотят.

О! Узнаю! Узнаю! Это опять они! «Ангелы господни! Это вы опять?» — Ну, конечно, мы, — и опять так ласково!.. «А знаете что, ангелы?» — спросил я, тоже тихо-тихо. — Что? — ответили ангелы. «Тяжело мне…» — Да мы знаем, что тяжело, — пропели ангелы. — а ты походи, походи, легче будет. А через полчаса магазин откроется: водка там с девяти, правда, а красненького сразу дадут… «Красненького?» — Красненького, — нараспев повторили ангелы господни. «Холодненького?» — Холодненького, конечно… О, как я стал взволнован!.. «Вы говорите: походи, походи, легче будет. Да ведь и ходить-то не хочется. Вы же сами знаете, каково в моем состоянии ходить!..» Помолчали на это ангелы. А потом опять запели: — А ты вот чего: ты зайди в ресторан вокзальный. Там вчера вечером херес был. Не могли же выпить за вечер весь херес!.. «Да, да, да. Я пойду. Я сейчас пойду, узнаю. Спасибо вам, ангелы…» И они так тихо-тихо пропели: — На здоровье, Веня… А потом так ласково-ласково: — Не стоит… Какие они милые!.. Ну что ж… Идти так идти.(В. Ерофеев, "Москва-Петушки")