Gross Anatomy Quotes

So it went. Bob was increasingly cynical, leery, uneasy; Jesse was increasingly cavalier, merry, moody, fey, unpredictable. If his gross anatomy suggested a strong smith in his twenties, his actual physical constitution was that of a man who was incrementally dying. He was sick with rheums and aches and lung congestions, he tilted against chairs and counters and walls, in cold weather he limped with a cane. He coughed incessantly when lying down, his clever mind was often in conflict, insomnia stained his eye sockets like soot, he seemed in a state of mourning. He counteracted the smell of neglected teeth with licorice and candies, he browned his graying hair with dye, he camouflaged his depressions and derangements with masquerades of extreme cordiality, courtesy, and good will toward others.

folk ballad about a woman named Daisy who is reincarnated as a medical student whose gross anatomy cadaver turns out to be himself in a former life, i.e., Daisy.

The traditional gross anatomy lab represented a sort of sink-or-swim mentality about dealing with death. To cope with what was being asked of them, medical students had to find ways to desensitize themselves. They quickly learned to objectify cadavers, to think of the dead as structures and tissues, and not a former human being. Humor--at the cadaver's expense--was tolerated, condoned even.

The question then becomes, was it necessary, once the likes of Vesalius had pretty much figured out the basics, for every student of anatomy to get right in there and figure them out all over again? Why couldn’t models and preserved prosections be used to teach anatomy? Do gross anatomy labs reinvent the wheel? The questions were especially relevant in Knox’s day, given the way in which bodies were procured, but they are still relevant today.

For those who must deal with human corpses regularly, it is easier (and, I suppose, more accurate) to think of them as objects, not people. For most physicians, objectification is mastered their first year of medical school, in the gross anatomy lab, or “gross lab,” as it is casually and somewhat aptly known. To help depersonalize the human form that students will be expected to sink knives into and eviscerate, anatomy lab personnel often swathe the cadavers in gauze and encourage students to unwrap as they go, part by part.

The right and left hemispheres of our brain show differences in their gross anatomy, many of which are also found in the brains of other animals. In humans, the left hemisphere generally makes a unique contribution to language and to the performance of complex movements. Consequently, damage on this side tends to be accompanied by aphasia (impairment of spoken or written language) and apraxia (impairment of coordinated movement). People usually show a right-ear (left-hemisphere) advantage for words, digits, nonsense syllables, Morse code, difficult rhythms, and the ordering of temporal information, whereas they show a left-ear (right-hemisphere) advantage for melodies, musical chords, environmental sounds, and tones of voice.

Говорят, чтобы освоить какое-либо дело, надо за ним провести 10000 часов. Я прожила в своем теле 306600 часов и все еще не очень понимаю, как обращаться с этим мешком мяса. Как только мне кажется, что я освоилась, что-то случается: вырастают груди, проклёвываются усы, в глазах возникают плавающие пятна, – и вот я снова шокирована, растеряна, и, главное, ужасно заинтригована происходящим. Эта тёлка явно была блондинкой. Я это чувствовала. В крайнем случае, камбоджийкой. Хотя у меня тоже есть странные волосы, я не могу не судить других. Многие женщины получили серьезные увечья, шрамы, язвы, рак, а некоторые и вовсе умерли из-за страшного давления безволосого лобби. Женщин, которые пострадали от депиляционной радиации, грубо называли «североамериканскими хиросимскими девами» в честь отравленных радиацией во время ядерной бомбежки Японии в конце Второй мировой войны. Я продолжила обзванивать ученых в поисках информации. Ой, кого я обманываю? Я им звонила в поисках утешения. «Когда дети писают в горшок, их за это хвалят. Так и женщины, следующие стандартам красоты, получают одобрение общества». «Удивительно, что люди воображают, будто удаление волос — это выбор, а не культурная потребность. Когда говорят, что это выбор, я отвечаю: попробуйте этого не делать и расскажите, что будет». «И что будет?» — спросила я. Она сказала, что отращивать волосы на теле можно настолько интенсивно, что женщина поймет, что значит жить как «другие», как маргиналы. Под «другими» она подразумевает представителей ЛГБТ, толстяков или людей с особенностями развития. «Вы сразу ощутите, как негативно люди оценивают ваше тело, — объяснила Фас. В корне всего этого – мизогиния, женоненавистничество. Патриархальная культура, которой не нужны сильные женщины. Мы хотим хрупких женщин, у которых нет сил.» Она пояснила, что в западной культуре мужчины чувствуют угрозу от сильных женщин и эротизируют девушек, которые выглядят, как маленькие девочки. «В нашей культуре не любят женщин. Удаление волос с лобка особенно жутко. Оно направлено на то,чтобы превратить женщин в допубертатных девочек. Мы эту практику защищаем, говорим, дело не в этом, дело в удобстве. Женщины говорят, мол, не хочу, чтобы он меня там целовал и потом выковыривал из зубов волосы. Как будто это худшее, что может случиться.» Повесив трубку после разговора с Фас, я была изрядно напряжена. Ее послушать, так удаление волос – признак заката цивилизации. Я не хочу такой ответственности. Скэнлон сказала, что не стоит воспринимать женщин как жертв рекламы. «Женщины тоже играли здесь свою роль». Я не удивилась. Она сказала, что женщины в то время чего-то искали. Они хотели обрести чувство собственного достоинства, чувственность и независимость. «Культура не предлагала им этих вещей, — пояснила Скэнлон. — Но рекламщики предлагали. Они говорили, что можно стать чувственной, если побрить подмышки». В науке не говорят «звуки секса». «Копулятивная вокализация», – дружелюбно поправил меня учёный. Порно действительно могло увеличить громкость секса. Будучи социальным видом, мы усваиваем информацию вокруг нас и приспосабливаем к своей жизни. «Люди принимают крики и стоны за вершину экстаза и думают: «Другие ведут себя так, поскольку находят такое поведение возбуждающим. Введу-ка я его в свой сексуальный репертуар и тоже буду считать возбуждающим.» Это один из аспектов взаимосвязанности человеческого поведения.» Полагаю, по той же причине мы бреем подмышки, клеим стразы на ногти и некогда считали химзавивку модной. Как правило, рекламщики любят создавать поводы для комплексов – особенно когда речь заходит о теле, – чтобы затем нещадно эксплуатировать их. Женские подмышки первыми оказались под угрозой, в то время как мужские считались нормой еще несколько десятилетий. Потный мужчина – это мужественно. Мокрые подмышки свидетельствуют, как усердно он пахал в полях. Женский же пот стал кошмарным ежедневным преступлением.

Все нежелательные эмоции можно свалить в бак с надписью "ПМС" и выбросить – вычернкуть из повествования – как ненужный мусор. Крислер посоветовала хорошенько усвоить то, что она собиралась сказать, потому что это чрезвычайно важно. "Гормоны не вызывают эмоций, – сказала она, – а могут лишь усилить их." Новость была шокирующей. Видимо, она подразумевала, что я на самом деле чувствую то, что списываю на ПМС. Она воспринимала ПМС как встроенную систему оповещения. "Мы называем это моментом обратной связи, и в ваших интересах не пренебрегать им." Если вы чувствуете себя депрессивно или подавленно, дело не только в гормонах, а в том, что вы действительно взвалили на себя слишком много. "Если вы переутомились, слишком давите на себя, плохо питаетесь, то это вам аукнется прямо перед месячными. Разве это не гениально? Не чудесно? Ваш цикл помогает вам заботиться и не забывать о себе." Я была в восторге от того, что она не отрицает ПМС и не использует его для обесценивания чувств. Вместо этого она выставляла его в позитивном ключе, призывая женщин принимать перемены в себе. В мире Поуп фраза "У меня ПМС" не означала то, что вы сумасшедшая или потеряли контроль над собой, а предупреждала окружающих, что вы говорите все всерьез. "Травмы есть у всех. Мы живем в мужском мире, где женское тело считается второсортным." ...женщин, осознаем мы это или нет, на протяжении всей жизни стыдят. "Нам говорят, что это гадко, грязно и мерзко", – сказала она, подразумевая месячные. Просто потому, что женщины живут в патриархальном обществе, они накапливают в своих телах травмы. Встреча проходила в большой юрте, которая внутри выглядела ровно так, как должен выглядеть дом двух женщин, проводящих кружки горя и Красные шатры. Диваны плохо сочетались друг с другом. Перья, свечи, минералы и ракушки составляли 75% интерьера. Тере била в "бабушку-барабан", а еще 23 женщины ходили вокруг нее, завывая, рыдая и падая на колени. В этой обстановке мне было некомфортно. Я не из плакальщиц. Меня приучили держать всю боль и страдания внутри. Эмоции я выражала вежливо – обострениями язвы. Люди приезжали сюда не для того, чтобы беспокоиться о телесных изъянах, а чтобы насладиться тем, что у них вообще есть действующее тело – одно из главных доступных нам чудес.

I grew up in a church culture where it was all about 'having Jesus in your heart.' Churches were interested in getting Jesus into hearts and populating heaven with people who have Jesus in their hearts. There wasn’t a lot of emphasis on the Jesus life through the rest of my anatomy and into everyday life. The Jesus life was disembodied. It was this version of the Jesus story that allowed a gross system like apartheid to form in my home country, South Africa. We accepted Jesus into our hearts and worshiped him on Sunday, but during the rest of the week we used our bodies and the rest of our complex lives in ways that oppressed other people. We segregated Jesus from the raw material of our everyday life.

Are all men of similar … magnitude?” “Go and lie on the bed, Charlotte.” “If so, I fear Mr. Cheselden has perpetrated a gross deception.” “Who the bloody hell is Mr. Cheselden?” “The author of my anatomy tome. None of the men portrayed in those sketches resemble—” “Sweet Christ—” “—you in the slightest. Does he expect his readers to accept a mouse for a stallion as well? Accuracy is important, after all.” “Lie down, Charlotte. Now.

We are invited by Dawkins and Darwin to believe that the evolution of the eye proceeded step-by-step through a series of plausible intermediates in infinitesimal increments. But are they infinitesimal? Remember that the "light-sensitive spot" that Dawkins takes as his atarting point requires a cascade of factors, including 11-cis-retinal and rhodopsin, to function. Dawkins doesn't mention them. And where did the "little cup" come from? A ball of cells--from which the cup must be made--will tend to be rounded unless held in the correct shape by molecular supports. In fact, there are dozens of complex proteins involved in mantaining cell shape, and dozens more that control extracellular structure; in their absence, cells take the shape of so many soap bubbles. Do these structures represent single-step mutations? Dawkins did not tell us how the apparently simple "cup" shape came to be. And although he reassures us that any "translucent material" would be an improvement (recall that Haeckel mistakenly thought it would be easy to produce cells since they were certainly just "simple lumps"), we are not told how difficult it is to produce a "simple lens". In short, Dawkins's explanation is only addressed to the level of what is called gross anatomy.

Если тело прикрыто тканью, пусть даже миллиметровой толщины, человека почему-то считают честным, достойным, уважаемым и глубокомысленным. Убрала кусочек ткани — уже потаскуха. С другой стороны, вряд ли нам пойдет на пользу, если мы целыми днями станем думать: „Боже мой, я дышащий и испражняющийся кусок гниющего мяса“. Когда мы проезжали южную часть острова, одна мамаша в ужасе завопила и развернула дочку, чтобы та не увидела нашу ужасающую обнаженную плоть. Года два назад эта девочка сосала такую же. А через несколько лет у нее самой такая вырастет. Затем мне стало стыдно за то, что было стыдно. Сейчас эпоха женского раскрепощения, а беспокоиться из-за запаха вагины — это какой-то привет из восьмидесятых. Я должна свои грязные трусы за деньги продавать, а не париться! Обычно я классно управляюсь с объемами. Смотрю, например, на остатки супа в кастрюле и легко подбираю пластиковый контейнер правильного размера. Это один из моих главных талантов в жизни. И вдруг в 1832 году американский врач Чарльз Ноултон изобрел смесь для спринцевания, которую рекламировал как противозачаточное средство после горячей ночки. В состав входили соль, уксус, жидкий хлор, сульфид цинка и сульфат алюминия-калия. Короче, Ноултон смахнул в вагину остатки химикатов со своего лабораторного стола. Исследователь сквернословия Райнхольд Аман ответил мне по электронной почте в том же духе: «Даже если спринцовка новая или чистая, все равно она ассоциируется с грязной, вонючей вагиной, — написал он. — Поэтому выражение бранное». Он считал его довольно безобидным на фоне самого страшного из слышанных ругательств, прозванного им «шокирующим коктейлем из богохульства, копрологии и анального секса». Венгерское проклятие, о котором шла речь, переводится примерно так: «Господь мой, перестань хлестать меня по роже своим хуем, измазанным дерьмом сраного Иисуса». Райнхольд прав, после такого спринцовка сияла как свежее весеннее утро. Тем не менее, это заслуживало внимания: каждый раз, обзывая кого-то douchebag, в некотором смысле мы распространяем идею, что вагины грязные и мерзкие. Я знала, что не одна мучаюсь от неуверенности в себе. Многие женщины переживают, что их промежность вкусом и запахом не напоминает свежевыжатого единорога. Иными словами, многие женщины уверены, что у них между ног готовится запеканка из преисподней. Согласно исследованиям, мужчины, предпочитающие большую упругую попу (вернее, индекс талия/бедра 0,72), с большей вероятностью найдут фертильную партнершу и произведут более умное потомство. А если дети умные, они с большей вероятностью выживут. Таким образом, гены любителя больших жоп будут распространяться без конца и края за горизонты человеческого существования. студентки, которые видели эти фотографии, имеют более высокую самооценку по сравнению с теми, кто не видел. Знакомство с разнообразием, присущим каждой из нас, укрепило их уверенность в себе. За это время я так погрузилась в поиски вшей, что даже забыла о своем обычном страхе опухолей. Так что спасибо вшам, они разнообразили мою тревогу. Поиск опухолей со временем надоедает. Я чувствовала себя совершившей доброе дело, хотя не сделала ровным счетом ничего. Способ быть хорошим для ленивых. Еще сдача крови поднимала мне самооценку, когда я чувствовала себя подавленной. «Греки считали женщин безумными — и точка, — сказала она. — Предменструальный период не мог сделать их еще безумнее». Если же лекарь подозревал, что матка блуждает по телу (именно так себя в ту эпоху матка и вела: перемещалась по организму и сеяла разруху, словно своенравный бродяга в поисках пристанища), то прибегал к специальному методу заманивания матки обратно. Заняв правильное место, та начала бы кровоточить. Метод был следующий: окуривание щенком. хехен«“хзе [cy[pytcp[ yphlylyy «Гормоны не вызывают эмоций, — сказала она, — а могут лишь усилить их». Новость была шокирующей. Видимо, она подразумевала, что я на самом деле чувствую то, что списываю на ПМС.

All drugs have a risk-benefit profile, and the usual thought within medicine is that a drug should provide a benefit that outweighs the risks. A drug that curbs psychotic symptoms clearly provides a marked benefit, and that was why antipsychotics could be viewed as helpful even though the list of negatives with these drugs was a long one. Thorazine and other first-generation neuroleptics caused Parkinsonian symptoms and extraordinarily painful muscle spasms. Patients regularly complained that the drugs turned them into emotional “zombies.” In 1972, researchers concluded that neuroleptics “impaired learning.”30 Others reported that even if medicated patients stayed out of the hospital, they seemed totally unmotivated and socially disengaged. Many lived in “virtual solitude” in group homes, spending most of the time “staring vacantly at television,” wrote one investigator.31 None of this told of medicated schizophrenia patients faring well, and here was the quandary that psychiatry now faced: If the drugs increased relapse rates over the long term, then where was the benefit? This question was made all the more pressing by the fact that many patients maintained on the drugs were developing tardive dyskinesia (TD), a gross motor dysfunction that remained even after the drugs were withdrawn, evidence of permanent brain damage. All of this required psychiatry to recalculate the risks and benefits of antipsychotics, and in 1977 Jonathan Cole did so in an article provocatively titled “Is the Cure Worse Than the Disease?” He reviewed all of the long-term harm the drugs could cause and observed that studies had shown that at least 50 percent of all schizophrenia patients could fare well without the drugs. There was only one moral thing for psychiatry to do: “Every schizophrenic outpatient maintained on antipsychotic medication should have the benefit of an adequate trial without drugs.” This, he explained, would save many “from the dangers of tardive dyskinesia as well as the financial and social burdens of prolonged drug therapy.”32

But gross anatomy lab is not just about learning anatomy. It is about confronting death.